О ДОМЕ ГДЕ ЖИЛ Владимир Подгайнов

Олег Владимирский Журнал «Фаворит» январь 2008 №1

По выражению Михаила Жванецкого, все мечтают быть одесситами, но не всем это удается. Мне, к счастью, удалось. Более того, свои первые восемнадцать лет, до ухода в армию, я прожил в доме на пересечении Дерибасовской и Екатерининской (тогда – Карла Маркса) – «центрее» и быть не могло. Самый верхний балкончик на четвертом этаже угловой части дома, с которого было видно краешек моря и со стороны Дерибасовской, и со стороны  Екатерининской, выходил из моей комнаты. И благоговейно произносимое  словосочетание «центр Одессы!» было лишено для меня  всякого трепета. Я там просто жил!
     Наша семья вселилась в этот дом, означенный как Дерибасовская,17, где-то в мае 1948 года. Отца, 31-летнего морского офицера-фронтовика перевели из Заполярья служить в Одессу. Моя старшая сестра появилась на свет в том же году, а я шестью годами позже. Наша 36-метровая комната («с половиной!», как всегда подчеркивала мама), с потолками под четыре метра, прошла все стадии превращений, свойственных тому времени.
     Смутно помню ее до «передела», когда она была для меня большой, как театральный зал. В углу, возле выхода в коридор, где начиналась остальная, по одесским меркам – малокоммунальная – квартира (кроме нас жило еще три семьи), стояла квадратная, обшитая тонкими листами железа печь, которую зимой топили углем и дровами. За этими топливными припасами мы с папой совершали (он с  двумя большими, и я с одним маленьким ведрами) «эпическое путешествие» с нашего четвертого этажа  вниз во двор, затем метра еще метра три-четыре вниз по каменной лестнице в подвал, который закрывался здоровой двухстворчатой дверью с амбарным замком, экземпляр ключа от которого строго хранился в каждой квартире. А потом следовала самая «жутковато-приятная» часть путешествия, со свечкой, вдоль обложенного плитами ракушечника коридора со сводчатым потолком, куда выходили двери индивидуальных «квартирных» сараев-мин. Там у каждого жильца был свой угол, где у некоторых сохранились,  вероятно, еще со времен «до исторического материализма», большие, длиной в несколько метров угольные сундуки, к которым идеально подходило слово «ларь». Ну, а у других уголь был просто насыпан кучей. Сверху доносился приглушенный шум Дерибасовской, а здесь пахло плесенью, ракушечником, углем, горящей свечей, по углам и на потолке трепетала паутина, сверху капала вода из тянувшейся под потолком водопроводной трубы, которая хронически протекала… Словом, это было настоящее подземелье, каждый поход в которое был почти настоящим приключением!

     Потом нам с сестрой отгородили небольшую «детскую», а в армию я уходил уже из трехкомнатной, отапливаемой АГВ и вполне жизнепригодной квартиры, созданной «строительным гением» моей мамы, упорством папы и плитами сухой штукатурки (советский прообраз «кнауфа»).
     Дом же наш был примечателен не только своим месторасположением и подвалом-подземельем. Добротно построенный, с широкими, застекленными галереями, опоясывающими большой прямоугольный двор, замощенный, как и положено, темно-серой лавовой плиткой, он знавал прежде куда лучшие времена. Свидетельством их были кольца в начале каждой ступени на широкой мраморной лестнице, сквозь которые когда-то просовывали прутья, прижимавшие к ступенькам ковровую дорожку.
     Ковра я, конечно, не застал, но вот времена, когда массивные ворота во двор запирались на ночь, хоть и смутно, но помню. И кнопочка с надписью «Звонок к дворнику» возле ворот была вполне действующей, вызывающей дворника, который и впускал, сначала удостоверившись в личности, загулявших ночью жильцов.
     Был, конечно же, в нашем доме, кроме парадного, черный ход, с гулкой железной лестницей, расположенный в конце двора. Ее нижний пролет уходил в темное подземелье угольного подвала, откуда черпала свои топливные ресурсы «Гарнизонная столовая», располагавшаяся на первом этаже в той части нашего дома, которая шла по Карла Маркса. Вход в кухню столовой и подвал с припасами находились в нашем  дворе. Этот подвал был почему-то всегда открыт, и сбежав несколько ступенек вниз, можно было тут же запустить руку в громадную бочку с соленными огурцами и выловить оттуда парочку. Мы их не столько ели, сколько использовали в качестве метательных снарядов. Эффект от точного попадания в чью-то голову здорового и уже «разчвяковшегося» соленного огурца был потрясающий!
     Зато верхний пролет черного хода вел в небеса, ко входу на чердак – высокий и просторный, с полукруглыми слуховыми окнами. Из них не только можно было занимательно наблюдать за жизнью соседей, которые не видели тебя. Очень удобно было также «запалить» по стеклу галереи «стеклобойной шпонкой» (согнутым под острым углом кусочком толстой медной или алюминиевой проволоки). Стреляли мы из изящных рогаток, сделанных из скрученной определенным образом дамской шпильки. Особым шиком было получить небольшое, прямо как от пули, круглое отверстие.
     Но все-таки главной радостью для нас, юных жильцов с Дерибасовской,17, было летним вечером вылезть на крышу и, проследовав через крышу дома номер 19, незаконно наслаждаться просмотром кино в летнем кинотеатре «Комсомолец», на месте которого теперь взгромоздился торговый центр «Европа».
     Свое наименование, согласно дворовой легенде, этот сверхпопулярный в летнее время очаг культуры получил в честь некоего комсомольца, который якобы нашел клад в послевоенных развалинах на этом месте. И как и положено комсомольцу, отдал его на дело повышения интеллектуального уровня трудящихся масс. Так ли это было на самом деле – дело темное, но сидеть на теплой крыше и, борясь с соблазном запустить чем-то не сильно тяжелым в головы темневшие внизу (шутки ради!), смотреть кино «на шару» было очень приятно.
     Единственным недостатком такого киносеанса было то, что возвращаясь уже в полной темноте на свой чердак, не всегда можно было легко найти из него выход, который располагался там как-то очень неприметно. Навсегда запомнил, как я в возрасте лет восьми сходил по крыше «в кино», а потом долго бродил по темному чердаку и так и не нашел этот чертов выход. Трясясь от страха, я вынужден был снова вылезть на крышу и спускаться с нее в наш двор с четвертого этажа по ржавой и хилой пожарной лестнице – еще одной обязательной достопримечательности каждого старого одесского двора.
     Были в нашем дворе и три точки, как тогда называли, «бытового обслуживания».
     В одной, причем расположенной прямо возле входа в дворовой туалет, заполняли пастой стержни для недавно появившихся шариковых ручек. В другом углу двора в маленькой будочке сидел часовщик, вполне лояльно относившийся к тому, что мы иногда прилипали носами к стеклу, не в силах оторваться от тикающего великолепия, являющего свое нутро на столике перед ним. Еще притягательность этой будочки была в том, что над ней был укреплен фонарь, который исправно горел вечером и ночью. А поскольку весь остальной  двор почти не освещался, то с наступлением темноты игры во дворе плавно перетекали под этот фонарь, где начиналось рассказывание «страшных историй». Героями этих  историй были черные и красные руки, являвшиеся из-за занавесок и душившие ни в чем не повинные жертвы. Собственно, страшными эти бесхитростные истории становились только в тот момент, когда рассказчик, заунывно описывая, как эта рука является из-за занавески и изображая, как она волнообразно движется, вдруг с криком хватал кого-то из слушавших за горло. Все с      воплем разбегались, а схваченный и действительно в этот момент напугавшийся старался стукнуть рассказчика.
Потом все со смехом собирались снова в кружок, и «страшные истории» продолжались, пока родители не звали нас по домам, категорически отвергнув «Ну, еще немножко!» и «Еще пять минут!».
     Но любимейшей для нас была «бытовая точка», расположенная прямо в парадном подъезде под лестницей. Там делали пуговицы! Разных размеров, цветов, наборов дырочек и конфигураций. Естественно, что в ходе этого производственного процесса случался брак, и овладение этим браком было для нас крайне желательным. Дело в том, что тогда во всех одесских дворах была очень распространена игра в «пожара» (ударение на последнем слоге). Правила помню более чем смутно. Нужна была или нарисованная небольшая окружность, или, что лучше, небольшая выбоина в полу, которыми изобиловал цементный пол на наших галереях. Играли пуговицами, которыми нужно было попасть в эту выбоину, и в ходе игры со всякими тонкостями ты завладевал чужими пуговицами… или завладевали твоими. Короче, чем больше было у тебя пуговиц, тем более ты был «игроспособен»!
     Поскольку моя мама и моя тетя, жившая у нас, часто заказывали у мастеров пуговицы, я в силу этого как бы имел больше прав на выклянчивание брака, чем активно пользовался. Но в виду какой-то редкой неспособности хорошо играть в «пожара», тут же все и проигрывал. Отсюда, наверное, во мне и угнездилась опасливость по отношению к азартным играм!
     Еще одной особенностью нашего дома было то, что со двора он был трехэтажный, а с улицы четырехэтажный, с мансардой. Там были еще дополнительные лестницы, какие-то «межэтажные этажи». Дом был очень нестандартный, как, впрочем, и все остальные старые одесские дома.
     Что же касается знаменитых личностей, которые успели пожить в нем, то, согласно мемориальной доске, втиснутой между окнами ресторана «Украинская ласунка» (пришедшему на смену кондитерскому магазину «Лакомка», который там находился с незапамятных времен), в нашем доме некоторое время жил основоположник абстракционизма Василий Кандинский.
     В мое же время наш дом весьма прославила, пусть и несколько специфически, другая весьма яркая и очень характерная для нашего времени личность.
     Наш сосед по галерее Владимир Подгайнов, старше меня лет на пять, имел кличку «Бизон» за мощную и несколько полноватую фигуру. Он учился в школе Столярского по классу  виолончели и дружил с моим родственником Борей Купиным, учившимся в той же школе играть на контрабасе. Потом они оба стали студентами консерватории. Не смогу передать, как восхитительны были вечера, которые я проводил на галерее у Подгайновых (с их стороны двора галерея, опоясывающая наш двор, была частью квартиры) в обществе Вовы, Бори, их друзей и, конечно, подруг, когда Вовина мама отбывала на все лето на Каролино-Бугаз.
     «Бизон» великолепно играл на гитаре, замечательно пел классические романсы, бардовские, одесские и просто блатные песни, вино лилось рекой, и что такое классная одесская компания, без жлобства и одновременно без каких-либо ограничений относительно тем разговоров и шуток, я узнал именно там. На стене висел большой портрет Вовкиного дедушки, известного профессора Тартаковского, без осуждения  взирающего на наше веселье, маленький пинчер Бенечка удобно свернулся калачиком на Вовиной рубашке, упавшей со стула, а «Бизон», влив в себя (в три движения кадыка!) бутылку «шипучки», брал гитару и… Вот тогда точно счастье было и внутри тебя, и снаружи!
     Потом, уже в конце 80-х, Володя Подгайнов, дорогой старший друг «Бизон», несколько неожиданно стал князем Владимиром Долгоруким-Аргутинским-Арсакидом, председателем Союза благородных собраний, в подтверждение чего я до сих пор храню врученную им мне собственноручно визитку.
     По  поводу этой метаморфозы одесский журналист Эдик Амчиславский, который тоже жил на нашей галерее, все собирался написать статью «Как внук фотографа-еврея стал предводителем одесского дворянства» (второй Вовкин дед, брат профессора, был действительно фотографом).
     Совсем недавно я с прискорбием узнал, что Вовы уже нет на этом свете… Украсит ли когда-нибудь мемориальная доска с его именем наш дом, в дополнение к Василию Кандинскому, сказать не берусь. Лично я возражать не буду.

Фото автора