Л А П О Ч И Й
(рассказ с песнями, на русском и китайском)
Боже, какой простор!.. А люди какие далёкие отсюда и маленькие, смешные, коротконогие, плешивые, да, оказывается, плешивых очень много среди людей, когда смотришь на них сверху. А наши пацаны яхт-клубовские вообще – со смеху сдохнешь – настоящие карлики... А город какой зелёнокудрый – сплошные кроны: раскидистые вязы, причудливые по-японски липы, пирамидальные тополя, гордые клёны, шаровидные шелковицы, целые цепи зелёных шариков, а клены кронами смыкаются над мостовой, где плотно, а где не очень, как над широкой Ленинской вон. Ленинские во всех почти городах давно переименовали, вернули прежние, во Владивостоке Светланская теперь, это ещё в 1873 году приходил туда на фрегате «Светлана» Великий князь Алексей Александрович. А тут, в Белом городе, всё по-старому... Тут замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Средь бела дня все замерло. Три тысячи лет назад ещё замерло. Городу и в самом деле около трёх тысяч лет...
Город, Белый город на Днестре, городок в табакерке с гордым, звучным именем Белгород-Днестровский, по-старому Аккерман, город детства моего, какой же ты красивый отсюда, сверху, да только маленький уж больно. Особенно когда глянешь поверх тебя и увидишь Бенский лес и виноградники, огромные, зноем залитые поля винограда – на целых семь километров, до самого Шабо, бессарабской винодельческой столицы. Бенский лес, Венский лес, Иоганн Штраус, «Сказки Венского леса», а для меня, двенадцатилетнего мальчишки, даже этот редкий и такой, оказывается, крошечный Бенский лесок полон был сказок, музыки, тайн. Господи, в двух шагах от города, а всё – неведомое. Там, на неведомых дорожках, следы невиданных зверей...
Слово «ботаник» ещё не было издевательским, и неведомое, невиданное постепенно превращалось в знакомое, родное. Спасибо вам, учителя моего детства, я шлю вам отсюда, сверху, огромное, верховное спасибо!
Спасибо-то оно спасибо, конечно, да ведь не за всё ж спасибо. «Мои университеты» Горького укрепляли наш дух, Павка Корчагин тоже помогал нам закаляться, как сталь, но вот другого Павку – Павлика Морозова – нам прививали, как оспу, с болью, силком. И сколько ведь душ отравили им и перекорёжили судеб!.. А вот о Сергии Радонежском, благословившем Дмитрия Донского на Куликовскую битву и отрядившем на то поле иноков Ослябю и Пересвета, о Серафиме Саровском и обо всех-всех других русских богатырях духа – ни звука, ни слова. Да, было так...
Господи, как далеко и много всего видно с высоты мачты! Оба кладбища разом видны – городское, где будут лежать мои дорогие родители, и загородное, Переможненское, где упокоится мой единственный брат Владька, мой любимый старший брат... Но почему я это знаю сейчас?.. Растерянно шепчу: «Мир вашим душам родным!..»
И даже море видно отсюда, хотя до него больше двадцати километров. Там посёлок Бугаз. На тюркских языках Богаз, Бугаз означает – горло, пролив, а по-украински – гирло, гирло Днестра. Синеет море за Бугазом, а дальше, налево, на северо-восток, каштан над городом цветёт, там Одесса-мама, самый весёлый город в Стране Советов... Был. И Страна была... И какому коню под хвост всё ушло?.. Ау-у-у!..
Я ору, нет, вою это ау, тоскливо, по-волчьи, или по-собачьи плачевно, сидя на беседке у самой верхушки мачты, которую мне поручено выкрасить красно-оранжевой краской, свинцовым суриком. Мачта стоит на плацу перед яхт-клубом, старинным одноэтажным домиком над лиманским обрывом. Лиман, образованный разливом Днестра в устье, перед впадением в Чёрное море, огромный, сорокакилометровый в длину и десятикилометровый вширь, наш детский океан. Он неглубок, два – два с половиной метра всего, но скольких он поглотил – хватило же и двух метров. Да мне и самому как-то едва не хватило...
Мне было тогда двенадцать. Плавать толком я не умел, мальчишеская гордость зато и стыдливость превосходили даже инстинкт самосохранения. Пацаны плавали вдоль борта полузатопленной старой баржи, отдыхая, висели на руках, держась за кромку борта и колошматя ногами воду, плотно висели, не втиснуться, надо было ждать, когда кто-то отцепится. Я уже наплавался и смертельно устал, но просить кого-то – нет, ни за что! Павка Корчагин никого не просил. И я стал тонуть, пускать пузыри. Из-под воды меня вытащил и спас какой-то паренёк постарше. Сейчас мне уже самому пятнадцать...
Странно немного: мне вот сейчас пятнадцать, а я знаю, что будет через десять, двадцать, тридцать и даже сорок лет, то есть когда мне будет уже полста пять. Неужели так будет?.. Да, что ты удивляешься, конечно, будет. Ты же вон не удивляешься тому, что мачта у яхт-клуба была деревянная, четырёхметровая, а нынче вон какая – стальная, толстенная, высоченная. Плавбазовская, наверное. Хотя нет, на базах мачты растут из надстроек, коротышки, или вообще арочные, в корме которые, коробчатые, собственно говоря, это даже не мачты, а трубы РМУ, рыбомучных установок, откуда на промысле денно и нощно валит бело-жёлтыми клубами пар. Это испаряются в небо миллионы рыбьих душ, минтая и сельди-иваси, убиенных доблестными рыбаками на нивах наших припадочных пятилеток, как называл их то ли Солженицын, то ли Набоков.
Нет, не плавбазовская это мачта. Во-первых, она огромная, ровно пятьдесят метров в высоту, а во-вторых, ванты, вон какие мощные ванты её поддерживают. И площадки на мачте есть, всё как положено – марс и салинг. Ну, конечно, это самая настоящая мачта парусного судна, фрегата. Господи, да как же она сюда смогла попасть?! Это же с «Паллады», а «Паллада» – там, на Тихом океане, порт её приписки – Владивосток. Самый удивительный, самый заманчивый город в нашей стране. А может, и во всём мире. И я там обязательно когда-нибудь буду. И не просто побываю, а буду жить там, долго жить, может быть, всю свою большую, взрослую морскую жизнь... Прощай, любимый город! Уходим завтра в море...
Конечно, Белый город – это же город детства, взрослому тут тесно, взрослому обязательно нужен именно Владивосток, Тихий океан нужен. Днестровский лиман – чудо, здесь только и расти юным мореходам, ну да, как мальки океанского лосося растут в речных заводях, на мелководье. Но потом – в океан. Да, и у меня будет океанская жизнь. И даже на «Палладе» я поплаваю, нет, похожу. Моряки по морям ходят. Но как же, как мне это удалось – мачту «Паллады» притаранить сюда, к Белгород-Днестровскому яхт-клубу, за десять тыщ вёрст, как?!
А Эдита Пьеха знай себе поёт: Да-а-йте до детства плацка-а-ртный билет...
Хлопаю ладонью по холодной округлой стеньге мачты, к которой пришвартована моя беседка, и думаю: ну вот и всё – ничего уже такого удивительного, вот же она, моя мачта, стальная, гладкая, холодящая ладонь. И мне её надо красить. У ног стоит на досках беседки здоровая банка-кандейка с суриком, вот широкая кисть-флейц, так что – полный вперёд и попутного, как говорится, ветра!
Синеет море за Бугазом. Там, дальше, о да, с мачты так чудесно далеко видно, но всё равно это дальше, за Босфором, нет, ещё дальше, в океане, за Босфором Восточным (это пролив между Владивостоком и островом Русским), ходят киты. Они как корабли – тоже ходят...
Засмотрелся, заболтался мысленно, а красить-то мачту кто будет? И я лихорадочно орудую кистью, ляпая суриком на доски беседки, на свои кеды, на землю. Капли краски летят, сверкая в лучах жаркого солнца, как «чу». Это лет двадцать назад была у пацанов такая игра модная – в «чу»: на тыльную сторону кисти клали столбик маленьких кафельных квадратиков, подкидывали и ловили в ладонь... Ну и что ж, что мне пятнадцать, я же прекрасно помню, как мой сын (может, кому и странно, а мне вот нет) полные карманы этих «чу» таскал, они их называли «чушки». Раньше этими изразцами облицовывали камины, ванные комнаты, а теперь «новые украинцы» лепят их сплошняком на наружные стены своих коттеджей. Вон они сверкают на солнце, как ёлочные игрушки. Но не на ёлке. Такие же, в общем, избы, как все вокруг, только ряженые, дешёвой фольгой обёрнутые. Что ж они, интересно, эти «нью-украинцы», воруют тут, то есть, если смотреть с Дальнего Востока, в причернобылье? Наверное, также самое дорогое – землю и всё, что на ней. Ну да, на деньги партии, так же, как и НР, скупили фабрики, заводы... Деньги партии – это деньги веровавших в коммунизм, может быть, полуверовавших, но плативших исправно взносы. Сейчас они все – старики, загибающиеся от голода и холода и ждущие смерти, как избавления: ведь их сделали свидетелями нищенства и беспризорности детей и внуков...
Вот как – даже сидя на мачте над городом детства, – об этом, этом, этом проклятом совковом капитализме, который в парижах и чикагах построился двести лет назад. И который сейчас китайцы неспешно возводят, по брёвнышку, а совсем не так, как «старший брат»: давай-давай. Без убийственных строят переломных моментов, ломающих судьбы и спины учителей и шахтёров, детей и стариков. А ещё говорят: «Давай-давай» уехал в Китай. Да никуда он не уезжал, он ломал и продолжает ломать нас... Где-то в начале 90-х, в разгар перестройки-переломки, когда в магазинах шары по полкам катались, во Владивостоке, в районе Первой речки, стояла длиннющая очередь к молочной цистерне. Все с бидонами, все злые, как и положено в «хвостах». В самую голову очереди, прямо к молочнице, держа в трясущихся от древности руках поллитровую стеклянную баночку, подошла бабушка, попросила молочка. «Хвост» заволновался, угрожающе загремел, как и положено гремучей змее, голова зашипела, засверкала жалом, рявкнула. Пёсьеголовая змея! Бабушка в страхе попятилась, отошла сколько смогла, метров на десять, присела на выброшенный из соседнего магазина ящик из-под какой-то еды и тихо скончалась – на глазах у всего честного народа...
В незабвенном 91-ом умерла моя мама. И с тех пор я слышу и слышу, как, надрывая душу, поёт шансонье:
... Я не понял ещё, что обломанной веткою
Я остался с судьбою один на один
И что сыном меня называть больше некому,
Только пусто и холодно стало в груди.
Это мамы не стало,
Это мама ушла,
Улыбнувшись устало,
Как Христос из угла...
Боже, я не могу без слёз слушать эту песню. Где сейчас моя мама? Я невольно поднимаю глаза в небо, потом смотрю на далёкий-далёкий горизонт, но взгляд возвращается к городским погостам, к родным могилам... Когда я летал на похороны мамы, через Москву, как обычно летают с Дальнего Востока, в столичном метро наблюдал такую сценку. Это было зимой, по просторной, залитой светом и относительно тёплой подземке шнырял десяти-двенадцатилетний мальчуган в болоньевой курточке, что называется на рыбьем меху, левый рукав – пустой – болтался, а правую ладошку, немытую, похоже, от рожденья, он держал перед собой раскрытой для подаянья. Это был пиковый час, и народ в метро совершал броуновское движение, ему было некогда. Мальчишка, утомясь шастать, присел на перронную скамейку. Правая рука его не изменила положения, а из-за пазухи неожиданно показалась левая, она высунулась совсем чуть-чуть, приоткрыла зажатый в кисти полиэтиленовый пакет, парнишка быстро сунул в него нос, нюхнул, и рука с пакетом снова исчезла. Когда в правой ладошке наберётся десять рублей, он пойдёт к киоску и купит новый тюбик клея «Момент»... Броуновскому люду, впрочем, так же как и кремлёвскому, который ведь тут, рядом, всё это, похоже, до ноги, до звезды, до лампочки, до фени, по барабану, по фигу, или, как говорят нынешние пацаны, параллельно, фиолетово...
Беседка моя потихоньку опускается всё ниже и ниже, а «чушки» шмаляют по глазам всё так же, если не сильней, прямой наводкой. И вдруг я понимаю, почему: солнце-то уже клонится к западу. Ёлки-палки, а у меня ещё полмачты не крашено! «Чушки» слепят меня, а беседку ведь не развернёшь, и мысли невольно крутятся вокруг них. Ими ещё выкладывают ванны «джакузи», ставшие повальной модой у НР, да и у НУ, наверное, тоже.
Эта история под названием «Джакузи» произошла, если верить приморским газетам, во Владивостоке. Не менее семи городов, как и в случае с Гомером, претендуют на неё. На втором этаже одного из старинных домов, числящихся по разряду «архитектурных памятников», поселился нувориш (вот слово, роднящее НР и НУ, и производное от него – нуворишка). С месяц он обустраивался: долбил, ломал, бурил, сверлил, перекраивал-перестраивал, и вот наконец оно – новоселье. Десяток гостей сошлось, сели, откушали, потом пошли в ванную, полюбовались сиятельной «джакузи», заполненной тёплой водой, разделись и дружно, разом – ура-а-а! – сиганули в то новомодное корыто. И в сей же миг, как в сказке, оказались вместе с ним... в другом измерении, на первом этаже, прямо посреди комнаты бедной бабки, старожилки этого «памятника архитектуры», успокоившейся было после громкого «невроремонта» над головой и мирно себе смотрящей телевизор. Межэтажные перекрытия «памятников» динамического веса нуворишей не выдерживают.
Внизу, в парке, за яхт-клубом уже собираются танцульки, Витас поёт, скоммуниздив песню у Аллы Борисовны:
Всё могут короли. Всё могут короли!
И судьбы всей земли вершат они порой...
И пока под эту песню спускают мою беседку на землю, меня снова захлёстывают воспоминания из моей такой безразмерной 15-55-летней жизни. ВенькаЛапочин, мутант, бывший комсомольский король городского масштаба, вполне советский гибрид Павки Корчагина с тёзкой Морозовым, построил свою постперестроечную жизнь – и нехило построил! – на ностальгии по комсомолу. На те же деньги партии он организовал «Общак неперестроенных комсомольцев», магазинчик при нём, ресторанчик, какой-то ещё хитрый, с первого взгляда незаметный бизнес и десять лет потихоньку процветал себе, а через десять лет неожиданно – бах – и снова в дамках, снова на коне, с которого тогда, в начале 90-х, ссадили их всех. «Союз» его втихую занырнул под крылышко центровой, банкующей партии, и круглая физиономия Лапочина засветилась на первых страницах газет и цветных листках-агитках: голосуйте только за него! только он сумеет спасти страну!.. Вот так и возвращаются деньги партии на круги своя...
И я тоже возвращаюсь домой – в родительский дом, начало начал... Южные сумерки, густеющие стремительно. На улицах полно гуляющих. Только почему-то столбовые фонари не горят. Странно, это же не здесь, думаю я, а во Владивостоке всё время вырубают свет. И маяки давно уже не сияют, во всяком случаеу нас, во Владивостоке. Лет десять уже как погасили красавицу-башенку на крыше дома на Молодёжке (это район на проспекте Столетия Владивостока) по причине – ох уж, эта «причина»! – отсутствия денег на его содержание. Поэт Ян Вассерман (фамилия ему мешала печататься, и я ему псевдоним придумал:Вася Романов) написал после гибели «Адмирала Нахимова» в 1986-ом здесь, на Чёрном море:
А чайки противно скрипят, будто в шлюпках уключины,
И где-то на рейде маяк почему-то погас,
А годы морские винтами сквозь сердце прокручены,
И в каждую дырку тяжёлый заложен фугас...
Боже, как я устал, такой длиннющий день! Падаю с ног и мгновенно засыпаю...
И снова я на мачте, и лиманские дали предо мной, и тот берег, овидиопольский, роксоланский – как рядом. Так бывает после грозы, когда воздух промоет дождём и прополощет молниями. Все детали видны. Дома Овидиополя подмигивают мне окнами, отразившими утреннее солнце. Но Овидиополь прямо напротив Белгорода-Днестровского, а село Роксоланы – правее, в стороне, до него больше десяти, все двенадцать километров, но и оно сейчас – как на ладони. Вон деревенская улица вдоль берега идёт, вон её отросток сворачивает к воде, упирается прямо в лиман. Оп-па! Что это там, на берегу? Длиннющий дебаркадер, плавучая пристань. Откуда взялась? Вроде ж вчера ещё не было её, вот это да!.. Хорошо, что я бинокль взял. Кручу окуляры, настраиваю на Роксоланы. И что же я вижу, Бог ты мой!.. Это ж такое событие для тихой лиманской жизни – новая пристань! И люди уже на ней и вокруг неё вовсю копошатся. Что они там делают? Наверно, фарватер готовят для парохода, для настоящего морского парохода, а не какого-то там лиманского катера. Ну да, Роксоланы же ближе нас к Бугазу, вот значит, им и разрешили принимать суда с Чёрного моря. Может, даже иностранные суда!..
У меня даже дух перехватило. Наш лиман, наш детский океан может стать настоящим, взрослым, самой настоящей морской пристанью, портом! Опустив бинокль, я размечтался. Но совсем ненадолго. Людишки меня смущали – те, что на дебаркадере. Смущали чем-то таким, подумал я и слукавил: я знал уже, чем. Но снова навёл бинокль, и это лишний раз подтвердилось – китайцы! Все в одинаковой синей робе, в конических соломенных шляпах. И с ходу – дикая мысль: это моих рук дело! Моя заслуга. Или вина? Ну да, вина-заслуга, заслуга-вина, как у Павлика Морозова. Это ж я притаранил с Дальнего Востока и мачту, и китайцев... Ну, ладно, ладно, успокойся. Если они в самом деле из задрипанныхРоксолан морской порт сделают, то в этом ведь и твоя заслуга будет...
Из яхт-клуба высыпали на берег все наши пацаны, облепили цементный парапет и таращатся на дебаркадер, ахают, охают, щёлкают языками. Но я высоко, я не слышу, что они там толкуют про все эти дела, и знают ли они, что там не роксоланцы вовсе, а китаёзы.
Добро, ребята, вы глазейте себе, вам-то что, а мне мачту красить надо. Здесь не субтропики, но солнце прямо с утра начинает припекать. Владивосток по широте даже немного южнее Б-Д, но там всё по-другому, владивостокцы говорят: «У нас широта крымская, долгота колымская». Китайцы называют Владивосток по-своему, древним своим именем: Хайшеньвэй, Бухта трепанга. И целебный «морской огурец» действительно водится там испокон веку в изобилии. Владивостоку нет ещё и ста пятидесяти, так что всего полтора века назад это и в самом деле была китайская Бухта, набитая трепангом. Но тогда они протабанили, лоханулись, как нынче говорят, и вырос на берегу Бухты наш Владивосток, Владей Востоком. Вот мы и владеем. А им теперь, когда их стало не миллионы, а уже миллиарды, почти полтора во всяком случае миллиарда, очень хочется завладеть. Тридцать лет назад их было 800 с небольшим миллионов, и они всего за три десятилетия умножились, считай, на два. А мы вместо умножения приступили к делению. Страну аж на 16 разделили и делим сейчас оставшиеся 150 (или уже 140?) миллионов. Китайцы могут армию такую спокойно выставить, притом, одеть её, обуть и прокормить. Вон же было – они своими пуховиками, «адидасами» и тушёнкой буквально завалили пол-России. И всё это шло нарасхват, потому что дёшево. И рабсила китайская была самой дешёвой, на стройках Владивостока полно было китайцев. Было! Сейчас стало куда меньше, зато куда больше стало китайских торговцев и ремесленников – сапожников, поваров, портных и швей, даже парикмахеров. Через границу буквально валом валят – с туристскими и рабочими визами, законно, на «Икарусах», и таёжными тропками без всяких виз пробираются сборщики женьшеня, а с ними их враги, через полвека возродившиеся хунхузы, охотники за костями тигра, медвежьими лапами и жёлчью, ловцы лягушек и змей. И наша тайга стремительно скудеет.
Когда столетний дуб начинает болеть, на него наползают сонмы жучков-паучков, древоточцев, муравьёв, прочей мелкой живности. В России – пик экономической разрухи, кадровики издыхающих заводов, обанкроченных рыбацких «контор» приноровились торговать бланками, печатями, удостоверениями. Китайцы сплошь легализировались. Прошла в Приморье как-то операция «Иностранец»: проверка документов. И вот какие частенько попадались «ксивы», одной и той же рукой заполненные, в графе «должность» значилось: лапочий... В Китае тьма переводчиков выросло. У них там не так, как у «старшего брата», у них если появился спрос – тут же на, получи предложение. Месяца три отсидел на скорострельных курсах русского языка – всё, ты уже дипломированный переволчикс великого и могучего. Вот подлинная визитка:
ЛюйЦзянь-ин
РелакторРелакции
руской и восточноевропейской литературы
Шанхайскогоизлателбства «Переволная литература»
Член Шанхайского союза переволчиков литературы
На обороте, конечно, иероглифы. Наверняка образец грамотности. И может, как раз эта Люй и плодила во Владивостоке лапочих. Неплохо на том, небось, и зарабатывала... А может, это как-то связано с ВенькойЛапочиным?.. Такая вот мыслишка проскочила. Венька-то красавéц, так почему бы этой раскосой девице в него не влюбиться? Да он и сам не промах, мимо него ни одна не проскочит. А если он сумеет объединить деньги партии, рубли, с юанями, деньгами китайской партии, о-о-о, тогда вообще туши свет, тогда Лапочин-Корчагин-Морозов в союзе с лапочими нас всех облапошит.
Китайцы, так же, как их праисторические дети японцы, выживать, приспосабливаться умеют куда лучше нас, даже на нашей Колыме! О да, наш ГУЛАГ много ещё открытий сделал, до конца неисследованных: зэки – японцы и китайцы – выжили, харчась на лесоповале питательнейшим белком жирных древесных личинок. А наши политические умирали, шепча здравицу Сталину.
Но что они там творят, мои китаёзы, на том берегу, у Роксолан? Отложив флейц, снова смотрю в бинокль. Боже мой, они уже пол-лимана сетями перегородили. Ну да, вон наши рыбаки на чёрных, смолёных парусных лодках-каюках огибают их вехи, стоящие частоколом, и я представляю, как они семиэтажно, даже не подозревая, что на языке интеллигентов это называется ксенофобией, кроют матом жёлтую орду. Лиманские рыбаки веками ведь ходили здесь прямым курсом, к морю, за скумбрией и камбалой, которые в пресном лимане ж не водятся, и три-четыре часа перехода, а выходили ж ни свет ни заря, потемну, бригады отсыпались в лодках. А сейчас я вижу, что они все как один – вон головы торчком вдоль борта – сидят и пялятся на это диво заморское, на копошащихся китайцев.
Кстати, что это они там, у самого берега, действительно суетятся? И в бинокль не разглядеть. Ну никак! И тогда я решаюсь воспользоваться тайной своей способностью: повесив бинокль на перила беседки, осторожно, чтобы не опрокинуть кандейку с суриком, приподымаюсь на носки, привычно отставляю руки наискось вниз, изо всех сил, до дрожи напружиниваю кисти и медленно взлетаю. Господи, какое это всё же счастье, думаю, минуя береговую черту с яхт-клубовскими лодками, похожими отсюда, сверху, на магнитные стрелки, какое сумасшедшее счастье – уметь летать! Проплывает подо мной ржавая баржа, у борта которой я года три назад (три или тридцать три?) чуть не захлебнулся в лиманских волнах, а сами волны-то отсюда смешными кажутся: ну какие волны могут быть в корыте!.. Да нет, нет, даже и через сорок лет для меня это вовсе никакое не корыто, лиман – это простор, это свежий дух большой воды, это радость для пацанов и курортников, это богатство, наконец: в дюжине раков, пожираемых любителями пива в Европе, – два из Днестровского лимана, во всяком разе так было до перестройки-перестрелки. Ох-хо-хо, вздыхаю я на лету, где вы, чистый, без ядовитых фенолов, Днестр, чистый лиман, из которого можно было не только бычков и раков добывать, но и пить без риска для жизни?.. Н-да, и что ж там, интересно, ловят в нынешнем лимане мои китаёзы, а?
Подлетаю, наконец, к Роксоланам и приземляюсь на скалистом мысу, откуда – всё, как на ладони. Внимательно всматриваюсь и глазам не верю: никакие это, оказывается, не сети, ничего они тут не ловят, а совсем даже наоборот, вот! Верные себе, китайцы выставили в наш мелководный лиман садки и что-то там, значит, в них выращивают. Интересно, что же? Невольно вспоминается дурацкая надпись на спичечных коробках: Зарыбляйте водоёмы! Картина здорово смахивает на сцену из кино: древние египтяне строят пирамиду.
Спускаюсь к воде. Синие робы, соломенные шляпы сопочной формы так и мелькают перед глазами, китайцы труждаются попарно, таскают от дебаркадера к лодкам большие, плетённые из коричневой лозы корзины, доверху гружённые чем-то тёмным, мокро поблёскивающим на солнце. Десяток лодок причалено к борту дебаркадера, в них тоже грузят такие же корзины, но основная масса, наверное, с полсотни лодок, стоит на якорях на глубине, немного поодаль от берега. Сотни, да, многие сотни китайцев носят корзины к лодкам, заходя в воду по пояс, по грудь, волокут корзины по воде и высыпают их содержимое в лодки, которые постепенно оседают по самую кромку борта, снимаются с якоря и идут на вёслах к садкам. Долго там копошатся, потом возвращаются за новой порцией. Чего? Чтобы понять, чего, прилепляюсь к очередной паре китайцев, несущих мимо меня полную корзину, заглядываю в неё – дуй буци, извините – и выхватываю жменю-пригоршню холодных, мокрых и колючих ракушек. По-моему, это нуцелла, небольшие, трёх-четырёхсантиметровые витые ракушки бурого цвета, родственницы виноградных улиток, с которыми воюют бессарабские виноградари. Только раковина у улитки тонкая, хрупкая, а у нуцеллы – считай, броня, молотком не сразу разобьёшь. Удивительные создания эти брюхоногие: живут и в море, и в пресной воде. А сколько их – это вообще фантастика – около 90000 видов! И китайцы, небось, всех их едят...
Столько лапочих!.. Наверно, больше, чем населения в Роксоланах. В Приморском крае почти такая же история. Не зря ж там придумали «Песню китайских парашютистов»:
Лица жёлтые над городом кружатся...
Но вот чего у них не отнимешь, так это трудолюбие. В советские ещё времена я учился с китайцами в Институте инженеров морского флота. Учиться в техническом вузе вообще нелегко, а особенно, конечно, если ты ещё и китаец и русским владеешь не очень. Однако к экзаменам мы нередко готовились по... китайским конспектам. Мы ведь сачковали с лекций, да и на лекциях ленились, не конспектировали. У китайцев же конспекты были полными, пухлыми, вот только одна возникала трудность: на каждой странице встречалось несколько строк иероглифов: это когда они не успевали за лектором. Мы – на пляж, на танцульки, свидания, потом отоспаться, а они – никуда, да ещё и по ночам, огородив настольную лампу стопками томов Ленина, Сталина и Мао Цзэдуна, штудируют и конспектируют классиков маорксизма.
Через четверть века я попаду в Китай, в гости к бывшим однокашникам и узнаю, что один из них погиб в «культурную революцию», а двоих едва не угробили, сослав в гнилые, малярийные районы на «трудовое перевоспитание», а их у нас всего-то было пятеро. Господи, помилуй душу раба Твоего Чжана!..
Через полстраны проехал я на харбинском поезде в Шанхай и не видел ни пяди невозделанной земли! В узкой лесозащитной полоске вдоль железнодорожного полотна ютились меж деревьев огородные грядки, в подтопленных лугах-полях сажали врукопашную рис, даже в самом маленьком болотце торчали вешки: там разводили любимое лакомство – лягушек. А что им остается, если площади у них втрое меньше, чем у нас, а населения чуть не в десять раз больше! При этом они со своей земли ухитряются не только себя прокормить, но и нас завалили было свиной тушёнкой и картошкой, правда, картошка оказалась с нитратами, но как без удобрений вырастет что-то путное на земле, которую заставляют рожать, погоняя и в хвост, и в гриву?
Нет, в ксенофобии меня винить нечего. Хотя претензия к китайцам есть: куда дальше-то рождаемость повышать?! Больше сорока лет назад в журналах «Хунци» («Красное знамя») и «ЧжунгоЦиннянь» («Китайская молодежь») печатали в полный рост презерватив и инструкцию к нему, однако в деревнях, видно, не читают столичных журналов. И сейчас в них пишут: «По историческим причинам рост местного населения очень трудно сдерживать, и этим объясняются огромные трудности с продовольствием...»
Заселить лиман съедобной ракушкой – идея, конечно, житейская и очень китайская. Но эта нуцелла ведь не травоядная, ей подавай других моллюсков. Она сожрёт все лиманские ракушки. Это австралийский вариант с кроликами. Давно вроде понято, что вмешательство в природу не проходит даром, человечьи руки – увы, далеко не Божьи...
Невесёлые эти мысли прервала пара китайцев с корзиной, которую они чуть не рассыпали, споткнувшись на дорожной ямке. Поставив корзину на землю, они стали собирать выпавшие раковины, и я увидел, что это вовсе не нуцелла. Раковины были, во-первых, гораздо больше, во-вторых, не витые, а двустворчатые, клиновидно-овальной формы. Курильская мидия! Но как же они собираются поселить её в пресной воде? Вопрос этот невольно вырвался у меня вслух. И неожиданно один из носильщиков выпрямился и сказал:
- Этаяракуска вывела китайская уцёный, этаярецнаяракуска!
- Нин тяошемэ?– спросил я. Как тебя зовут?
- Ван, – выпалил китаец, удивлённый моим китайским, улыбнулся и тут же поправился, как учили, видно: – Ваня!
- Во цзяо Борис, – представился я. – Но это же мидия?
- Да, да, – закивал Ваня, – правильна, этаяракуска – креномидия Грея.
И я вспомнил, что видел эту большую, двадцатисантиметровую раковину в кошельковых неводах у рыбаков ивасёвой экспедиции возле Шикотана. Она живёт там на глубинах до пятидесяти метров и очищает, фильтрует воду, питаясь отфильтрованными взвесями. Это замечательный биофильтр! Известно ведь, что десяток-другой мидий, поселившись на квадратном метре дна, за сутки могут очистить от взвесей больше 250 тонн воды! И кроме того, это же отменная белковая пища. Так что, ребята, можно прокричать китайцам троекратное ура! Но тут же меня одолели сомнения:
- Ван, а ты знаешь, что в лимане полно сейчас ядовитых фенолов?
- Китайская уцёныйпосцитал: этаяцепоцька... как по-русски будет чифань? – Бедный Ваня засмущался, и я подсказал: пищевая. Как он обрадовался, засиял черноглазо, закивал благодарно. – Писцеваяцепоцька! Этаяписцеваяцепоцька – мидия, потомануцелла, она будет чуфань, кусать мидию – пелелаботает всю отлаву. Целовек кусай нуцеллу, не бояться!
И я зауважал китайская уцёный. И поблагодарил Ваню: Се-се! И мы спели с ним дуэтом гимн КНР, стихи поэта Тянь Ханя, музыка Не Эра:
Вставай, кто рабства больше не хочет!
Великой стеной отваги оградим мы Китай.
Пробил час тревожный, спасём мы родной край!..
Вперёд! Вперёд! Вперёд! В бой!
Взобравшись на скалистый мыс, на который давеча приземлился, я снова окинул взглядом всю картину – синие робы, жёлтые соломенные конусы на головах, египетский труд, вехи с садками на пол-лимана – и взлетел. И в небе над лиманом чуть не столкнулся неожиданно с Валерой Шаровым. Это космонавт. Правда, не летавший: он журналист, он работал во Владивостоке от «Литературной газеты», потом прошёл всесоюзный конкурс и попал в Звёздный городок, жил там два года, готовился к полёту, да помешала перестройка, вместо него полетел – за бешеные деньги, разумеется – японский журналист. Валера протянул мне книжку в черно-синей обложке: «Приглашение в космос» и сказал:
- Лечу вот в Китай.
Я изумлённо обернулся: да нет, никакой там пока не Китай, там пока ещё Роксоланы. Валера улыбнулся:
- Я в настоящий Китай лечу, это мы просто случайно с тобой встретились. Ты же слышал, китайцы запустили космонавта. У них сейчас – вроде нашего 1961-го, гагаринского года. Вот я и подумал, что книгу мою они могут издать у себя, ну хотя бы небольшим, допустим, миллиардным тиражом. – И он расхохотался на всё небо: - Ха-ха-ха!..
- Слушай, но ведь они не только космос, но и нас скоро завоюют. Ты только погляди! – Я повёл рукой над лиманом, перегороженным китайскими садками. – Мы же обломовы, а они – штольцы!
- Кстати! – Валера в своей моторной манере поднял палец. – Я читал, что Буша стали мучить ночные кошмары: Китай принял мусульманство!..
И он запел, саркастически улыбаясь:
Лица жёлтые над городом кружатся...
Мы разминулись, и песня быстро стала удаляться. Но навстречу мне летели другие песни, русские и украинские песни детства моего, напевные, как ветры над просторами, широкие, как степи, загадочные, как полог леса и озёрный омут. А у новых поколений в ушах – «нирваны» да «квины». И тоже ж не только… Продолжение »